Горшок
Жили-были мужик да баба. Оба они были такие ленивые… Так и норовят любое дело на чужие плечи столкнуть, только бы самим не делать… И дверь-то в избу никогда на крюк не закрывали: утром-де вставай да руки протягивай, да опять крюк скидывай… И так проживём.
Вот раз баба варила кашу. Ну уж и каша сварилась! Румяная, рассыпчатая, крупинка от крупинки так и отваливается. Вынула баба кашу из печки, на стол поставила, маслицем её сдобрила. Съели мужик с бабой кашу и ложки облизали… Глядь, а в горшке-то на донышке да сбоку приварилась каша, мыть горшок надобно. Вот баба и говорит:
— Ну, мужик, я своё дело сделала — кашу сварила, а горшок мыть тебе!
— Да полно тебе, жена! Мужицкое ли это дело горшки мыть! Сама горшок вымоешь.
— А вот даже и не подумаю!
— И я мыть горшок не стану.
— А ежели не станешь — пусть горшок так и стоит не мытым!
Сказала это баба, повесила горшок на шесток, а сама улеглась на лавку.
Висит горшок немытый.
— Баба, а баба! Горшок-то надобно вымыть!
— Сказано — твоё дело, ты и мой!
— Ну вот что, баба! Уговор дороже денег: кто завтра первый встанет да первое слово скажет, тому и мыть горшок.
— Ладно, лезь на печку, там видно будет.
Улеглись они. Мужик на печке, баба на лавке. Пришла темная ноченька, потом утро настало.
Утром-то никто из них и не встаёт. Ни тот, ни другой и не шелохнутся — не хотят горшок мыть.
Бабе надо коровушку доить, поить да в стадо гнать, а она с лавки-то и не подымается.
Соседки уже своих коровушек выгнали.
— Что это Маланьи-то не видать? Уж всё ли хорошо?
— Да, бывает, припозднилась. Обратно пойдём — может встретим…
Идут обратно— нет Маланьи.
— Да нет её! Видно, что-то приключилось!
Соседка сунулась в избу. Хвать! — и дверь не заложена. Видно неладно что-то. Вошла она в дом, огляделась.
— Маланья, матушка, что с тобой приключилось?
А баба-то во все глаза глядит, лежит на лавке, сама не шелохнётся.
— Почто коровушку-то свою не выгоняла? Ай нездоровится?
Молчит баба, не отвечает.
— Да что такое с тобой приключилось-то? Почто молчишь?
Баба ни слова не говорит в ответ, молчит.
— Господи помилуй! Да где твой мужик-то?.. Василий, а Василий!
Глянула на печь, а Василий там лежит, глаза открыты — и не шелохнётся.
— Что с твоей женой-то? Что случилось?
Молчит мужик, как в рот воды набрал. Всполошилась соседка:
— Пойду, расскажу бабам!
Побежала баба по деревне:
— Ой, бабоньки! Неладно ведь у Василия с Маланьей: лежат — пластом — один на печи, другая на лавке. Глазоньками глядят, а словечка не молвят. Уж не порча ли на них напущена?
Прибежали бабы, причитают около Василия с Маланьей:
— Господи! Да что это с вами подеялось-то?.. Васильюшка! Маланьюшка! Да почему молчите-то?
Молчат оба как убитые.
— Бабы, бегите за попом! Совсем неладно дело-то выходит.
Сбегали. Пришёл поп.
— Вот, батюшка, лежат оба — не шелохнутся. Глазоньки открыты, а словечка не молвят. Уж не попорчены ли они?
Поп бороду свою расправил — подошёл к печке:
— Василий, раб божий! Что случилось-то?
Молчит мужик.
Поп — пошёл к лавке:
— Раба божия, Маланья! Что с мужем-то твоим?
Молчит баба.
Соседки постояли, поговорили — да и пошли вон из избы. Дело-то не ждёт: кому печку топить надобно, кому детей кормить. У кого поросята, у кого цыплята.
Поп тогда и говорит:
— Ну, православные, уж так-то их оставлять боязно, посидите кто-нибудь с ними.
Одной бабе некогда, другой некогда.
— Да вот, — говорят, — пусть посидит бабка Степанида, у неё ребята не плачут — одна она живёт.
А бабка Степанида поклонилась в ответ и говорит:
— Да нет, батюшка, даром работать никто не станет! А ежели положишь жалованье, так я и посижу.
— Да какое же тебе положить жалованье? — спрашивает её поп, а сам повёл глазами-то по избе. Видит, у двери на стенке висит рваная Маланьина кацавейка, вата из неё клоками болтается.
— Да вот, — говорит поп, — забирай кацавейку-то. Плохая, плохая, а всё же сгодится хоть ноги прикрыть.
Только он это проговорил, а баба-то, как ошпаренная, скок с лавки, посреди избы встала, руки в боки.
— Это что же такое творится? — говорит.
— Моё-то добро раздавать! Сама ещё поношу да из своих рученек отдам тому, кому захочу!
Тут все ошалели.
А мужик-то этак тихонько ноги с печки спустил, склонился к бабе, да и говорит:
— Ну вот, баба, ты первое слово промолвила — тебе и горшок мыть.
